ИСТОРИЯ

    Мой сосед халифа Базу, водитель грузовика, боль­шую часть времени проводил в разъездах, ночуя дома не чаще двух раз в неделю. Его больная жена и семи­летний сын спать ложились рано, и обычно по вечерам окно их оставалось темным.

    Однажды, вернувшись из очередного рейса, халифа Базу привез чаю и сахару, кусок ситца для жены и не­много денег. И сразу комнатушка, уже несколько дней погруженная в темноту и молчание, ожила. В тот вечер их окно светилось до полуночи. А утром, когда я шел на службу, на пороге своего дома появился халифа Ба­зу. Воротник его пальто был поднят, под мышкой он держал сверток. Увидев меня, сосед поспешил мне на­встречу и коротко поздоровался. Он был чем-то очень озабочен, в глазах застыло отчаяние. Я никогда не ви­дел Базу таким. Он тяжело ступал по мостовой, словно мстил камням за горькую свою жизнь, за болезнь жены, за то, что раньше времени поседел, а лицо избо­роздили морщины. Да, горе быстро старит человека.

    И все же я удивлялся тому, с какой стойкостью переносит Базу жизненные невзгоды. Он был  неутомим, добывая пропитание, одежду и лекарства. И хотя знал, что болезнь жены неизлечима, из любви к ней, а может быть, повинуясь чувству долга, приглашал то одного врача, то другого и делал все, чтобы доставить больной радость. Наверно, поэтому я проникся к нему большейсимпатией и уважением, чем ко всем другим своим соседям.

— Опять на службу? — обратился он ко мне.

— Что поделаешь, человек я служащий, не ходить на работу не могу.

    В утреннем туманном воздухе ничего не было видно в двух шагах. Халифа Базу подошел ко мне вплотную и, стараясь, чтобы прохожие не слышали его, с бесконечной усталостью произнес:

— Столько лет служишь, а своим углом так и не обзавелся. До каких пор будешь по чужим домам скитаться? Ты что, хуже других! И Бога не забываешь, и дело свое знаешь!

    Я оборвал его:

— Ну ладно, ладно, Бог милостив.

Так-то оно так, только на нас за что-то разгневался, — сказал он.

    Мне не хотелось слышать сетований на судьбу из уст халифы Базу, которого я любил за стойкость характера, и я решил переменить тему разговора, но он опередил меня:

— А я в баню собрался, а потом зайду пригласить к себе Курбана. Сегодня у нас свадьба, — добавил он глухим голосом и горько усмехнулся. Взгляд его был печален.

— Какая свадьба? — спросил я недоуменно. Свадьба моего сына, Саттара.

— Саттара? — с удивлением воскликнул я. Он помолчал, потом утвердительно кивнул головой: «Да, его».

Я был поражен: Саттару не исполнялось и семи лет. На моих глазах он делал первые шаги, начал говорить. Несколько недель тому назад у него выпали два молочных зуба, и, встретив его на улице, я, смеясь, спросил:

— Где ж твои зубы? Мышь утащила?

Он покраснел до ушей и убежал. И теперь этого ре­бенка женят?! Впрочем, если девочку четырнадцати лет отдают в жены шестидесятилетнему старику, поче­му бы не женить мальчика семи лет на какой-нибудь престарелой невесте? Мы дошли до перекрестка улицы, где стояла баня. Рука Базу камнем лежала на моем плече. Взгляд блуждал где-то вдали, будто выи­скивал знакомые предметы. Наконец он собрался с мы­слями и проговорил:

—  Ты тоже приходи часов в семь вечера… Жена всю жизнь мечтала увидеть свадьбу сына. Когда выяс­нилось, что у нее рак, доктор предупредил меня, смо­три не проговорись, что дни ее сочтены. Вот я и мол­чал. А теперь боюсь, умрет жена, так и не увидев, как сбудется единственная ее мечта в жизни. Мне же эта мысль невыносима. Я долго держался, но вчера нако­нец не вытерпел, сказал ей: «Сейчас есть у меня немно­го денег, скажи мне свое последнее желание, я его ис­полню». Бедняжка сразу все поняла — у женщин душа тонкая, — залилась  слезами. Я поднес к ней   спящего Саттара, она поцеловала его и говорит: «Нет у меня иного желания, кроме как увидеть   свадьбу Саттара, увидеть его окрашенные хной ладони, услышать, как ему будут желать счастья». Что было делать, я согла­сился   позвать музыканта, покрасить ладони Саттара хной и отпраздновать свадьбу…

Когда халифа Базу все это мне рассказывал, по лицу его, бледному как мел, струился  пот, руки  дрожали.

— Сколько же у тебя есть денег? — спросил я, зная, что музыкант Курбан за один вечер берет пять тысяч афгани.

— Мало, — ответил он.

— Тысяч пять-шесть найдется?

— Нет, меньше.

— Сколько же, три-четыре?

— Ты что, не знаешь, что за месяц я больше двух тысяч не зарабатываю? И по горам, и по пустыне коле­сить приходится, а в поездках есть-пить надо, одежка тоже нужна. А еще лекарства домой   кулями ношу. Каждый пузырек, каждая таблетка денег стоит.

Ему было оскорбительно оправдываться передо мной, и, хотя я боялся обидеть его, все же рискнул предложить:

— Слушай, с Курбаном я сам договорюсь. Ты иди мойся, а то до вечера не успеешь управиться.

Как я и ожидал, мое предложение не вызвало радости на его лице. Наоборот, он нахмурился, что-то недовольно пробормотал и направился к бане, громко стуча башмаками. Потом обернулся и крикнул:

— Смотри, сам не останься ни с чем!

Я поспешил к музыканту Курбану, рассказал ему обо всем, прибавив в конце, что плата за мной. Все, что есть наличными, отдам сейчас, остальное — через несколько дней.

Старик задумался, потом поднял голову и восклик­нул:

— Эх, да что там, бывало, за один вечер несколько тысяч просаживал. Черт бы их побрал, эти деньги! Не­ужто они дороже человека? Иди, к ужину буду. Скажи, ничего с него не возьму. Пусть только приготовят сладости, чтоб все было как положено.

В тот день вечером моросил дождь и, казалось, что-то нашептывал обветшалым стенам домов нашего старого города.

В тесной сырой комнатушке халифы Базу раздался зычный голос музыканта Курбана:

— Принесите хны, покрасьте ему ладони…

В углу на кровати лежала жена халифы Базу, похожая на скелет, обтянутый желтой кожей. На ее лице были написаны гордость и удовлетворение смертельно раненного полководца, которому     принесли весть о долгожданной победе.

Саттар в свежевыстиранной одежде восседал, как на троне, на двух матрацах и радостно смеялся. Его ладошки были выкрашены хной так, чтобы не испачкать чистой одежды. Мальчику хотелось спать, но он не сводил сонных черных, как у матери, глаз с музыканта Курбана.

Отец жениха суетился, будто заправлял пышной свадьбой. Мне и музыканту он подавал чай и сладости. А когда, оказавшись без дела, на минуту присаживался, голова его с густыми волосами опускалась на широкую грудь, и он начинал клевать носом.

К полуночи жених заснул на своем троне. Халифа Базу, поправляя в бронзовой вазе алые тюльпаны, ко­торые я принес в подарок, сказал жене:

— Я отнесу Саттара в постель, неудобно ему здесь, бедняге.

Мать, не отрывая потухшего взгляда от маленького новобрачного, с трудом помотала головой:

— Нет.

Тут музыкант Курбан, пропев несколько песен, по знаку Базу снова провозгласил благопожелание жени­ху, и всякий раз, когда он повторял: «Да благословит Аллах!», мать Саттара закрывала глаза от переполняв­шего ее счастья. Боль и предчувствие смерти оставляли ее. Но когда через мгновенье она поднимала веки, в глазах ее не было ни слез, ни радости, будто они ока­менели. Под утро музыкант стал убирать свою гармо­нию, и вдруг мать Саттара, которая, казалось, уже больше не заговорит, что-то еле слышно прошептала. Халифа Базу нагнулся к жене, потом, обращаясь к нам, со слезами произнес:

—  Просит сыграть «Волшебный ветерок».

В комнатушке стало так тихо, что было слышно, как потрескивают сухие поленья в печке, а за окном жур­чит вода, сбегая по водостоку.

Это была последняя мелодия, которую сыграл в тот вечер старый музыкант. Слушая ее, я думал о материн­ском сердце, о любой матери к своему ребенку, к жиз­ни, о том, как ничтожен этот тесный темный мир в сравнении с величием ее души.

Покидая на рассвете дом халифы Базу, мы поздра­вили мать Саттара. На несколько секунд женщина оста­новила благодарный взгляд на старике Курбане, потом перевела его на меня. Губы ее шевельнулись, но она так ничего и не смогла сказать. Бледное лицо стало со­всем безжизненным.

Мы не успели отойти от дома, как халифа Базу вы­скочил на улицу, воздел руки к небу, и сквозь шум до­ждя до нас донесся его горестный крик:

— У Саттара больше нет матери!

Асадулла Хабиб.
Перевод с дари В. Овчаренко